Л. Чащина. «Свою лучезарную юность я положила к его ногам, о чем сегодня жалею»

«Бульвар Гордона». — 13.07.2013.

Странно, но факт: кино сегодня в Украине нет, а вот Национальный союз кинематографистов есть. Заслуженная артистка Украины Лидия Александровна Чащина считает его последним островком спасения для тех, кто верой и правдой служил искусству, но в результате так называемых рыночных преобразований оказался за бортом. Более 40 лет она работала на Киностудии имени Довженко, играла в Театре-студии киноактера, ставила моноспектакли... А теперь в меру сил помогает коллегам, и не только в проведении их творческих вечеров.

Лидия Александровна хорошо понимает, как нужна ветеранам поддержка, ведь и сама она три года назад оказалась на больничной койке. На операцию на сердце нужны были немалые деньги, которых у актрисы, жившей на мизерную пенсию в 1200 гривен, естественно, не было. «Бульвар Гордона» опубликовал тогда номер банковского счета для пожертвований, нашлись неравнодушные люди...

В знак признательности за оказанную поддержку она согласилась дать откровенное интервью нашему еженедельнику и рассказать о своей женской и актерской боли, о бедной старости выкинутых невежественными толстосумами коллег... И конечно, о пяти годах, прожитых с большим русским актером, режиссером и писателем Василием Шукшиным.

От этого брака не сохранилось ни писем, ни совместных фотографий — расставаясь, Лидия все изорвала в мелкие клочки и бросила ему в лицо. Но остался их общий фильм «Живет такой парень», которому в следующем году исполнится ровно 50 лет.

«Я вытерпела почти пять лет того, чего уважающая себя женщина терпеть не должна»

— Лидия Александровна, у вас было многообещающее начало в кино. После первой же роли, сыгранной в фильме «Живет такой парень», о вас заговорили. А чем вам запомнился ваш дебют?

— Я могла бы много чего напридумывать, но скажу правду. После просмотра в Доме кино — это уже была не премьера! — мы с Беллой Ахмадулиной, которая в картине сыграла журналистку, с ее мужем писателем Юрием Нагибиным и компанией кинематографистов зашли в ресторан. И вот провозглашают тост за самобытный талант Шукшина, за потрясающую операторскую работу Валерия Гинзбурга, говорят, какая я красавица... Все выпивают, веселье в разгаре. И вдруг после третьей рюмки Шукшин кричит мне через весь стол: «Ах ты сволочь! А ну говори, с кем ты мне рога наставляла!». И дальше в том же духе, не стесняясь в выражениях...

Режиссер Марк Донской его успокаивает: «Вася, как тебе не стыдно?». Гинзбург и Артур Макаров, сценарист, приемный сын Герасимова и Макаровой, меня с двух сторон утешают: «Лида, не обращай внимания. Ты же знаешь его! Покажи свое воспитание, будь выше этого». У меня руки с ножом и вилкой трясутся, кусок мяса в горло уже не идет. А он сидит, курит и продолжает меня матом поливать при всех. Если бы сейчас была такая ситуация, я бы встала и бутылкой ему по башке дала, чтобы он заткнулся на веки вечные, а тогда, 22-летней девчонкой, растерялась, оцепенела...

— Почему его никто не одернул, не вывел из зала? Неужели рыцаря не нашлось?

— Скорее, в кинематографических кругах такое отношение к женщине не считалось чем-то особенным. Шукшин мне рассказывал, как на набережной Москвы-реки однажды встретился с пьяным Пырьевым...

— ...которого коллеги прозвали Упырьевым...

— ...и тот привел его к себе домой, на кухню. Этот всесильный человек, в прошлом директор «Мосфильма», основатель Союза кинематографистов СССР, жаловался случайному собутыльнику: «Ты думаешь, мне легко нести этот крест? Я иногда готов послать все к чертовой матери». С высоты своего положения он учил Шукшина жить: мол, честным путем в столице не пробьешься — надо приспосабливаться, изворачиваться, врать. Во время этих затянувшихся до утра посиделок к ним несколько раз заходила Марина Ладынина: Пырьев тогда еще с ней жил. «Ваня, — увещевала она мужа, — тебе пора спать», а тот в ответ посылал ее матом. По словам Васьки, он был потрясен, когда увидел их отношения, то, как прославленный режиссер обращается с актрисой — кумиром его молодости. Помню, я эти охи-вздохи слушала, а про себя думала: «А чем ты лучше?».

— Кажется, я начинаю понимать, почему вы многие годы избегали расспросов о человеке, который был вашим первым мужем...

— Да, я молчала. До какого-то определенного момента мне было безумно стыдно вслух сказать, что меня бьет Шукшин. Мучительно больно вспоминать, какой паскудой был этот великий актер, режиссер и писатель в семейной жизни. Меня бросало в краску при мысли о том, что я вытерпела почти пять лет того, чего уважающая себя женщина терпеть не должна.

Шукшина же преподносят народу как эталон нравственности, как всеобщего кумира. Еще бы, какие картины снимал, какие книги писал — талант! Но на фиг мне нужен талант, который издевался надо мной всю ночь, а утром уходил, сказав: «Прости, дурак был»? А со мной что творилось? Я оставалась униженная, побитая, раздавленная...

— В народе говорят: бьет — значит любит...

— Вот поэтому, помудрев с годами, я поняла: молчать об этом нельзя. Слишком много в нашем патриархальном, пронизанном домостроевскими порядками обществе несчастных баб, которые терпят в семье насилие, стесняясь выносить сор из избы. А потом доходит до убийств, до искалеченной психики.

— По-моему, вы заслуживаете огромной благодарности от всех битых женщин, и русских, и украинских, за то, что подняли эту болезненную тему...

— Да? А некоторые меня осуждают. Моя вгиковская однокашница Тамара Семина, когда меня пригласили в программу к Андрею Малахову, укоризненно спросила в студии: «Ну зачем ты все это рассказываешь?». Я тогда ответила: «Чтобы, слушая меня, 16—17-летние девульки не повторяли моих ошибок».

Не думаю, что, узнав правду о нашей семейной жизни, люди перестанут любить и смотреть фильмы Шукшина, читать его книги, что кто-то из поклонников отвернется от него, перестанет ценить как художника, писателя. Правильными путями или неправильными, он все же сумел пробиться из сибирской глуши, реализовал свой талант, а победителей, как говорится, не судят. Но глупо было бы рисовать эту противоречивую фигуру только розовыми красками...

«Подружки говорили: «раз такую акулу в руки поймала, терпи. Знаешь, какая у тебя будет карьера?»

— Василий Макарович избивал вас из ревности?

— Он меня бил по пьяни. А за что? Вот попробуйте пьяному человеку наутро задать этот вопрос. Ему, видите ли, показалось, что я дерзко ответила или не так посмотрела...

Первую оплеуху от него получила за то, что во вгиковском коридоре, объясняя, как надо играть Василису Карповну в горьковской пьесе «На дне», взяла однокурсника за плечи и повернула. Мне и в голову не пришло, что это можно истолковать как заигрывание, а Шукшин увидел и бегом вниз по лестнице. Я ему: «Вася! Вася!» — а его уже след простыл.

Вечером прихожу в общежитие, а мне говорят: «Твой-то напился. Тебе ему на глаза лучше не попадаться». Ну, посидела я у девчонок, а потом пошла его утихомиривать, чтобы общежитие по кирпичику не разнес. Он кричит: «Потаскуха! Дрянь! Тебя убить мало!» — и как врезал... Эта первая в моей жизни пощечина стала для меня таким потрясением...

Все произошло на глазах той же Тамары Семиной. Она сначала закричала: «Ты что делаешь?!», а потом рукой махнула: «А ну вас! Сами разбирайтесь» — и ушла. Только Толя Мамонтов, будущий художник-постановщик Киностудии Довженко, меня защищал от Васькиных кулаков. Он вырос в детдоме и понимал, что такое унижение и оскорбление. А вся общага: кто с любопытством, кто со злорадством — наблюдала за моими мучениями.

Побои прекратились лишь после того, как я один раз огрела Шукшина по голове сковородкой. От неожиданности он присел, тер затылок рукой и сквозь пьяные слезы причитал: «Зверина! Прямо по темечку!». А я готова была его убить. Случилось это где-то на втором-третьем году нашей супружеской жизни...

— Долго же вы терпели...

— А русские женщины терпеливые, и Василий это прекрасно знал, ведь был далеко не аскетом в этом плане. Я пыталась возмущаться, упрекать его, стыдить... Но он говорил: «Лидок, не уподобляйся скандальным женщинам. Я дурак, но ты-то будь умнее!». Или: «Ведь я попросил у тебя прощения. Чего еще? Ты хочешь, чтобы я на колени встал? Вот, встаю». Для меня это было что-то немыслимое: на колени. А через два дня все опять повторялось...

Вот так, по-шукшински, он любил меня — какой-то странной, дикой любовью. С мордобитием, оскорблениями, изменами, жадностью. Или он играл? Черт его знает! Я и сегодня, полвека спустя, не могу понять, как в нем большой художник уживался с ушлой, кондовой натурой, как недюжинный талант соседствовал с мерзкими повадками самодура, домашнего тирана.

Любя всю Россию, Шукшин равнодушно смотрел на страдания конкретного человека, проливая жгучие слезы о судьбе русской бабы, ко мне абсолютно потребительски относился, был жесток, невежествен и невнимателен. А для меня ценен не тот человек, который рассуждает на глобальные темы, а тот, кто подаст пальто, в трамвае уступит место, нальет горячей воды в тазик, когда ты вернешься домой замерзшая и усталая... Вот что такое конкретика.

— Почему вы сразу не ушли?

— Если бы я знала ответ на этот вопрос. С позиции сегодняшней говорю: была дурочкой с мозгами набекрень. С позиции той девочки... Это был мой первый мужчина. Я верила в его талант и по-детски надеялась, что он исправится. Не хотелось признать правоту моей матери, которая мне предсказывала, что я с Шукшиным наплачусь. А еще подружки, которые были гораздо умнее и практичнее меня, приходили и говорили: «Ты что надумала? Раз такую акулу в руки поймала, терпи. Знаешь, какая у тебя будет карьера?».

— Выходит, и тогда, в начале 60-х, девушки готовы были на любые жертвы, чтобы только выбиться в кинозвезды?

— Люди все разные, но это типично для творческой среды во все времена... По сей день чувствую себя здесь белой вороной, непрактичной, прямолинейной.

Я ведь приехала в Москву поступать в гидромелиоративный институт. Настолько была тогда заворожена пропагандой советской: орошение пустынь, реки вспять, — что собиралась стать инженером-мелиоратором. Но ноги сами принесли меня в 3-й Сельхозпроезд. Я разыскала там здание ВГИКа с колоннами, вошла в вестибюль и остолбенела: по мраморной лестнице спускалась Людмила Гурченко... Да что там, мне даже вахтерша казалась богиней. В общем, оттуда я уйти уже не могла. Ночь провела во вгиковском общежитии около речки Яузы (там навалом таких было — мы спали на грязных матрацах на полу), а на следующий день пошла на собеседование.

— Без подготовки?

— Ну, что-то из школьной программы я помнила. Нас запускали по пять человек. В моей пятерке, кстати, оказалась Жанна Болотова, на которую я смотрела завороженно. Она тогда уже была популярной, так как снялась в картине Льва Кулиджанова «Дом, в котором я живу». Рассказывала, что сначала хотела быть журналисткой, но передумала. Представьте, как я, провинциалка из Каширы — красные щеки, белые носочки, две толстые косы, сарафанчик! — выглядела рядом с этой утонченной дочкой дипломата...

В аудитории, кроме дежурных, то есть выполняющих черновую работу, педагогов сидели дипломники: режиссеры, сценаристы, актеры — человек 40. Они всегда на собеседование собираются — понаблюдать за разношерстными абитуриентами, съехавшимися со всей страны. Меня стали расспрашивать о семье, родителях — я на полном серьезе отвечала, по наивности думая, будто преподаватели и впрямь интересуются моей биографией. Потом мне предложили почитать подготовленный отрывок.

За ночь я выучила «прозу» — единственную, которую удалось разыскать в общежитии. Это была передовица из «Комсомольской правды» о Зое-трактористке. Когда я начала ее декламировать, все просто со смеху легли. Мне такая реакция показалась очень странной: героизм трактористки, которая сколько гектаров вспахала, должен вроде бы восторг вызывать, а люди хохочут.

Общее веселье вспыхнуло с новой силой, когда я читала басню «Ворона и Лисица», добросовестно изображая персонажей в лицах. Окончательно добило приемную комиссию стихотворение Некрасова «Памяти Добролюбова», где на словах «Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало!» я расплакалась.

Надо сказать, что остальные абитуриенты подготовились куда серьезнее. Например, Жанна Болотова показала монолог из «Ромео и Джульетты», кто-то читал стихи Багрицкого, кто-то — когановскую «Бригантину»... Так что, увидев в конце дня свою фамилию среди допущенных на первый тур, я искренне удивилась. А там нас прослушивали уже Сергей Герасимов и Тамара Макарова, и я прошла как по маслу. Мэтры взяли Губенко, Никоненко, Гаврилову, Красину — всего 11 мальчиков и шесть девочек.

«Свою лучезарную юность я положила к его ногам, о чем сегодня жалею»

— После такого триумфального поступления вы просто обязаны были стать актрисой первого эшелона. Почему не сложилось?

— Мне не повезло. В конце декабря на уроке танцев сломала ногу в колене — гипс, долгая реабилитация. Пришлось взять академотпуск. Продолжила обучение уже у мхатовского корифея Анатолия Шишкова. Вот если бы окончила мастерскую Герасимова, у меня была бы, возможно, совсем другая актерская судьба. Правда, это только мои предположения (вздыхает)...

Все вгиковские годы я практически не занималась актерской профессией — только Шукшиным. Когда меня приглашали куда-то, отмахивалась: ну его, на фиг все! Слишком тяжко было у меня на душе. Если бы знала хотя бы азы поведения в творческой среде, если бы была практичнее, умнее и могла видеть перспективу, никогда в жизни не поддалась бы такому человеку. Все бы, бы, бы... Но из-за него я потеряла, прозевала почти пять лет самой прекрасной поры. По сути, свою лучезарную юность положила к его ногам, о чем сегодня безумно сожалею.

— Может, вам на роду так написано...

— Категорически не согласна с теми, кто говорит: «Лида, так Господь судил». Нет, по мне ударили моя неопытность, полная незащищенность, непонимание жизни и мужчин, книжное представление обо всем. Я была рада-радешенька, что дурешенька. И мне это потом аукнулось, хлестнуло по моей актерской судьбе...

— Но вышли вы замуж по любви?

— Уж точно не по расчету. Шукшин был женихом незавидным: ни жилья, ни прописки, ни ясных перспектив. За плечами лишь роли в двух картинах: «Два Федора» и «Простая история». К тому же он по моим меркам был старым дядькой: мне 17, а ему 29. Мать моя говорила: «Ты с ума сошла! Что ты в нем нашла?».

— А вы ей отвечали, что каждая юная актриса мечтает о муже-режиссере, который будет ее снимать...

— Это Вася так считал. Он, чтобы поближе со мной познакомиться, дал мне почитать сценарий своего дипломного фильма «Из Лебяжьего сообщают», предложил там роль, хотя знал — она не для меня. Потом пригласил на премьеру «Простой истории», где снимался с Мордюковой, хвастал, что Нонка к нему явно неравнодушна...

— Наверное, сорил деньгами, заработанными на съемках...

— Что вы! Шукшин был по-крестьянски прижимистым. Ни одного цветочка за всю нашу совместную жизнь мне не подарил, пары чулок не купил — я ходила в штопаных...

Это сейчас главный критерий — насколько твой избранник состоятельный, а девушки моего поколения даже не думали об этом. После свадьбы (она у нас с Шукшиным была, в отличие от регистрации в загсе) я мыкалась с Васей по съемным квартирам. Все, что зарабатывала в массовках и потом, снимаясь в фильме «Живет такой парень», вкладывала в общий котел. У меня даже в мыслях не было, как выманить у него деньги на колечко, шубку или ботиночки. Девчонки более ушлые говорили мне: «Ты с ума сошла? В чем ты ходишь?». Но когда я заводила разговор на эту тему, Вася меня обрывал: «Ты еще студентка. Вот когда сама будешь зарабатывать, тогда и покупай!».

Мне в голову не приходило, что он мой муж и должен меня обеспечивать. Зато потом, когда мы уже расстались, я случайно нашла у него пять сберегательных книжек. Оказывается, матери Шукшин хвастался: мол, денег у него столько, что не знает, на что тратить. Построил ей добротный дом, сестре Наташе, которая одна растила двоих детей, очень помогал. Когда та в Москву на несколько дней прилетела, столько барахла накупил ей и племянникам, что тюки еле в самолет погрузили. Они, конечно, надышаться на Васеньку не могли.

Помню, я получила от его матери письмо, которое тогда меня страшно оскорбило. «Лидушка, голубушка! — писала она на листе в клеточку мелким почерком. — Умоляю тебя, береги Васю. Он хороший, но очень непутевый — не думает о себе. У него язва желудка, а он себя не бережет. Я посылаю облепиховое масло, так ты следи, чтобы сыночек его пил (а Васька три-четыре дня держится, а потом напьется водяры — все лечение насмарку. — Л.Ч.). И на сухомятке ему нельзя сидеть — ты уж вари, чтобы он жиденькое ел. А еще покупай ему носочки шерстяные, потому что у него ноги очень больные — простудил их еще в детстве. Сам-то он на одежду не обращает внимания». И в конце приписка: «Голубушка Лидушка, ты все мои просьбы выполняй. Я буду за это тебя очень любить и ваших детей нянчить».

Меня ее послание так возмутило! Почему она все время пишет о Васе, как нужно его беречь и о нем заботиться, и ни слова обо мне? То письмо я разорвала на мелкие клочки, не сообразила тогда своими мозгами куриными, почему мать Шукшина так сделала. Только когда сама стала матерью, поняла: ею двигала беззаветная любовь к своему сыну...

«О том, что у Шукшина есть жена в Сростках, я узнала, только когда нашла у него в чемодане ее горькие письма»

— А еще в силу своего деревенского, точнее, кержацкого менталитета, она, видимо, не задумывалась о том, что женщина тоже человек, а не бессловесное приложение к мужу...

— Понимаете, в чем проблема? В нашей несовместимости. Мы из разных миров встретились. Я прошла во ВГИК, не зная, что есть интриги, зависть человеческая, злоба, не понимая, что такое копейка, — меня на первом курсе «теленком» звали! — а Вася из дома лет в 16 ушел. Он терся среди рабочей молодежи, крестьянства, где другое представление о жизни.

Как старший, как более опытный, умный, должен был ненавязчиво, по-доброму приобщить меня к своему миру — я же в его руках, как слепой котенок, была. А ему было не до того: ему нужна была готовая баба. Потому что у него была сверхзадача — пробиться, а развитости души, интеллигентности, благодарности не хватало. Этими качествами он вообще не обладал...

— ...что не удивительно для крестьянского сына, политесу не обученного...

— Я во многом и себя виню. Иногда смотрю в зеркало и себя спрашиваю: «Почему ты была опорой и поддержкой Шукшину в тот тяжелый отрезок его жизни? Какого черта его не бросила?». А ему было очень тяжело тогда. Найти ушлую, прожженную бабу — значит, на нее тратиться. Шиш бы она терпела его выкрутасы, быт ему обеспечивала: стирала, убирала, беспрекословно подчинялась и довольствовалась теми копейками, которые скаредный муж отпускал на жрачку. Он что, не понимал этого? Нашлась дурочка, ничего не требующая, все терпящая.

— Ну вы же не одна такая. Вам было жаль первую жену Шукшина Марию Шумскую, которую он оставил на Алтае в Сростках?

— О ее существовании я узнала на третьем году нашей совместной жизни. Причем трижды ездила с Васькой к нему на родину, не догадываясь, что там, оказывается, живет его законная жена и я могу попасть в жуткую ситуацию. И мать его молчала, и сестра Наташа — та еще семейка!

Одна комендантша в общежитии говорила мне: «Девочка, зачем ты связалась с этим пьяницей и бабником? Ты знаешь, что ему жена из деревни пишет?», а я ее за правду возненавидела. Потому что Вася, как всегда, соврал на голубом глазу: «Кто тебе это сказал? Комендантша? Так она хотела меня на своей дочке женить, вот и наговаривает». Он же мне чистый паспорт предъявил. Как потом выяснилось, просто «потерял» старый, со штампом о браке, и получил новый, скрыв женитьбу.

Глаза мои открылись, когда я нашла у Шукшина в чемодане горькие письма Марии — он их перевязанными хранил. Это было такое потрясение! Я прочла только одно — и все: слезы застилали глаза, тело сотрясали рыдания. А Вася, застав меня в таком состоянии, зло процедил: «Да, я женат. Зачем ты рылась в моем чемодане, зачем взяла эти письма и читала их? Нехорошо». А жить со мной три года и скрывать, что женат, — это, выходит, хорошо?

Я осталась обманутой, с матерью своей из-за него испортила отношения, но ему было плевать. О какой нравственности можно говорить? Он только за один этот факт достоин презрения. Но ему все прощается — он же талант. А ты, такая-сякая, ничего не достигшая, сиди и молчи? Вот какая у нас общественная мораль извращенная.

— Если бы вы решились тогда родить, жизнь могла сложиться иначе?

— Наверное, да. И Вася хотел сына, все мечтал, какие дети у нас будут красивые, породистые. Но куда рожать, если ни кола ни двора и отношения у нас через раз были? К тому же он мне всегда говорил: «Не хочу, чтобы моя жена была актрисой. Уходи из ВГИКа». Когда я забеременела, Шукшин пытался отправить меня на Алтай. Хотел, чтобы я сидела с его матерью в Сростках и воспитывала дите, а он бы в Москве, так сказать, что хотел, то и делал... После аборта, сделанного на дому, я чувствовала себя растоптанной, униженной, у меня началось воспаление, но его это не волновало.

— Вам, наверное, приходилось слышать мнение, что на извращенное отношение к женщине таких столпов русской культуры, как Лев Толстой, Чехов, Блок, наложило отпечаток то, что впервые они познали физическую сторону любви с проституткой? Может, и у Шукшина было в жизни что-то подобное?

— Не знаю — я свечку не держала. Правда, ушлая хозяйка квартиры, которую мы снимали, пыталась мне открыть глаза на его похождения. Она, получив деньги за несколько месяцев вперед, через две недели вернулась под надуманным предлогом и обосновалась у нас на кухне. Эта тетка со множеством пикантных подробностей описывала, кого Василий в мое отсутствие приводил, а я не верила — считала все наговорами...

Но думаю, когда он в деревне с гармошкой сидел под окнами Маши Шумской, это был один человек, а когда, приехав в Москву, увидел, какими глазами на него смотрят столичные рафинированные дамочки, — другой.

— В одном из последних телеинтервью Белла Ахмадулина вспоминала, как, гуляя с Шукшиным под дождем, заходила с ним по делам к одним, другим, третьим знакомым. Хозяева кривились, когда гость в мокрых сапогах шел по ковру, а она им шептала: «Еще вспоминать будете, как он к вам приходил, всем рассказывать, кто тут у вас наследил»...

— Наследить, причем неважно где: на полу или в чьей-то душе — это на него похоже...

«Ко мне бабы липнут, — часто говорил он по пьяни, — а я никому не отказываю»

— По вашим словам, Шукшин не обременял себя ухаживаниями, на свидания приходил не с букетом, а с бутылкой водки, портвейна или перцовки в кармане. Подозреваю, что пахло от него не парфюмом, а перегаром... Что в этом грубом мужике могло привлечь столь изысканную поэтессу, тонкую натуру?

— У них с Ахмадулиной никакого романа не было. Белла тогда вышла замуж за Юрия Нагибина, у них была большая любовь. И никаких амуров ее влиятельный и респектабельный муж не потерпел бы — надо было знать этого человека. Вася просто использовал свою режиссерскую профессию, чтобы познакомиться с писательской братией, стать своим в их кругу. И цели этой он добился...

Шукшин знал жизнь, умел манипулировать женщинами, особенно из интеллигентной среды. Он хороший имидж себе придумал — этакого парня от сохи, радетеля за народ.

— Ну да, галифе с гимнастеркой, кирзовые сапоги...

— Рафинированные интеллигенты ему совершенно проигрывали — поверьте. Я тому свидетель.

Вася тогда начал писать рассказы, но их нигде не хотели печатать: мол, мелкотемье, не наш формат... И он нашел выход. Как-то поднимаюсь по эскалатору на станции метро «Кропоткинская» и вдруг вижу — впереди мелькнуло его лицо. Я обалдела, потому что он должен быть в другом конце Москвы. Подбегаю к нему: «Как ты здесь оказался?». Шукшин растерялся, поэтому не стал юлить: «Ты же видишь, я никак не могу пробиться? Вот иду в гости к заведующей отделом прозы журнала «Октябрь» Румянцевой. У нее дочка — старая дева, так что ничему не удивляйся и молчи». Оказывается, он решил за младшей Румянцевой приударить, чтобы мамаша стала сговорчивее. Я от возмущения дар речи потеряла, но поплелась за ним.

Хозяйки к его приходу пирогов напекли, какого-то знакомого писателя позвали — мол, оцените дарование. Вася читал им свои рассказы, а они млели: «Ах, как свежо, как самобытно!». Вы бы видели, какой он был душка — сама скромность и обаяние, не влюбиться в него было невозможно.

— Как Шукшин вас представил?

— «Это, — сказал, — моя сестренка с Алтая! Тоже приехала во ВГИК поступать». Меня будто кипятком облили, я сидела ошарашенная — за все время не произнесла ни слова. А он пил чай из блюдечка, хрумкая сахар, который держал пальцами с черной каемкой под ногтями...

— Какой актер!

— А потом «невеста», ее звали Ириной, кажется, явилась к нему на защиту диплома. И на вечеринку Вася попросил меня не приходить, а вот обеих Румянцевых пригласил. «Нам же, — говорил, — с тобой будет лучше, когда я наконец-то пробьюсь. И имя у меня будет, и деньги». И я, понимая его, зачеркнула в себе самолюбие, какие-то нравственные принципы, которые меня раздирали. Вот за это себя и ненавижу. Как я могла? Но Шукшин своего добился — в «Октябре» напечатали его рассказ, потом — несколько в «Новом мире» (по ним, кстати, он написал сценарий фильма «Живет такой парень»). Но главное — очарованные им женщины помогли ему получить прописку. Уж не знаю, как Шукшину это удалось, не регистрируя брак. Правда, когда он уходил от них, эти интеллигентки сказали ему вдогонку, что в жизни не встречали человека чудовищнее...

— А вам, простите, откуда такие подробности известны?

— Я их услышала от самого Васьки. Он ведь представил меня как сестру, вот и опасался, что эти женщины или их близкие придут ко мне выяснять отношения.

— О романе с дочерью главного редактора «Огонька» Викторией Софроновой он тоже вам сообщил?

— Рассказывал, а правду или нет... Она родила от него девочку, когда мы уже расстались. Думаю, Шукшин очень боялся, что Вика заявит на него права, потребует алименты, поэтому, говорят, признал дочь Катю лишь за два года до смерти.

А сколько раз он приходил с какими-то бабами, совершенно мне неизвестными, во ВГИК. Говорил, что это все редакторши или же те, на ком он хотел жениться, чтобы московскую прописку получить. Через много лет после того, как мы расстались, мне общие знакомые рассказывали: «А помнишь, он приходил с такой-то? Представлял как знакомую из Сибири или подругу какого-то приятеля? Так вот, на самом-то деле Шукшин с ней жил». — «Как жил? — не верила я. — Он тогда со мной был. Мы снимали квартиру возле ВДНХ, или в «Сокольниках», или на «Кропоткинской». Но наш пострел везде поспел.

Меня так возмущает, когда кто-то говорит: Василий Шукшин был суровым, немногословным, очень творческим и сосредоточенным. На самом деле он пробивным был, прытким. Он дружил с москвичками высокого полета, но уважения к ним не испытывал, называл фифочками. Говорил: «Этой барыньке в жизни повезло»...

— А ему нет?

— Конечно, Василию трудно многое досталось. Я не имею права об этом говорить, но ведь он пережил трагедию — его отца расстреляли. И сын, когда в армии вступал в партию, отрекся от него... А потом пришла реабилитация. Вася, когда на него находил момент откровения, с горечью мне говорил: «Лидок, ты понимаешь, какой я грех совершил? Я так верил во все это, а теперь коммунистов ненавижу». И я, желторотик, ни хрена не понимая, спрашивала: «Как же ты теперь жить будешь?». А он, играя желваками, отвечал: «А вот так. Врать буду!». И добавлял: «Я им не какой-то недоумок деревенский. Всех их обману!». Только вместо «обману» другое слово употреблял — матерное.

— А вам не кажется, что в Василии Макаровиче было что-то распутинское?

— Если речь идет о Гришке Распутине, неистовом человеке с грязными волосами и темным прошлым, который покорил царский двор, действуя через женщин, то вы вышли на правильное сравнение. Да, практически за каждым мужчиной, достигшим успеха, стоит женщина. Она может создать условия, чтобы приумножать и развить чей-то талант, а может сгубить его, приспособив для клепания денег... Другое дело, что такие натуры, как Шукшин, всегда женщин используют, не испытывая ни малейшей благодарности. «Ко мне бабы липнут, — часто говорил он по пьяни, — а я никому не отказываю».

...Изменяя, живя с другими бабами, он потом все равно приходил ко мне. Я поражаюсь тому, как это Васька бегал за мной, просил у меня прощения.

Татьяна Никуленко.